Нечистая сила - Страница 132

132

– Вот и хорошо! Опять будете у царского сердца.

– Лучше уж в любом нужнике…

– Стоит ли вам против царя поход начинать?

– Ладно. Вы письма царицы к Гришке берегите.

Жандармы на углу улиц поджидали его. Бунтаря впихнули в промерзлый автомобиль, повезли прямо на вокзал к отходу поезда. В дороге нацепили ледяные наручники. На перроне перед арестантом шарахалась публика. Илиодор, озоруя, кричал людям:

– Ну, чего пялитесь? Я же Гришка Распутин, меня Илиодор погубил. Видите, теперь в тюменские края ссылают…

Его посадили в клетушку тюремного вагона. В соседней камере перевозили уголовника-убийцу, он постучал в стенку:

– Браток, ты тоже «по-мокрому»?

– Пока по-сухому. Но крови не боюсь… Прирежу!

Поезд тронулся. За решеткой вагона, в сизой вечерней мгле, проплыл в небыль чадящий окраинами Петербург, вдали от которого монаху предстояло думать, думать, думать.

* * *

Бадмаев показал Курлову письма царицы к Распутину, отставной жандарм прочел их спокойно, потом сказал:

– Не вздумай сам вручать их царю – погибнешь! Такие вещи делать надо чужими руками. Известно, что думский председатель Родзянко давно наскребает к себе на дом всякий навоз о Гришкиных радостях… Ему и отдай! Дурак еще «спасибо» тебе скажет!

Так эти письма, выкраденные из сундука Распутина, оказались в кабинете председателя Думы, и сейчас в царской грязи начнут ковыряться внешне очень чистоплотные люди, сдувавшие со своих вечерних смокингов каждую пушинку.

12. Натиск продолжается

Настал 1912 год, в котором Россия отмечала 100-летие со дня Бородинской битвы, а кайзеровская Германия пышно праздновала 100-летие пушечнорявкающей фирмы сталелитейного Круппа… Кончились те времена, когда у нас в учебниках по истории Россию ошибочно называли «полуколонией», зависимой от того, что скажут банкиры Парижа или Лондона. Теперь, напротив, наши историки справедливо указывают, что русская мощь во многом определяла всю тональность европейской политики. Промышленный подъем империи начался в 1909 году, еще при Столыпине, а расцвет капиталистического производства пал на период премьерства Коковцева. Этому способствовали напряженный труд рабочих и активная деятельность ученых – химиков и физиков, металлургов и горных инженеров. Россия стояла в одном ряду с Францией и Японией (но отставала от Англии и Германии); зато по степени концентрации производства русская империя вышла на первое место в мире. Бурный рост синдикатов и картелей шел параллельно с развитием в стране революционного движения. Близилась первая мировая война. А в 1943 году в оккупированном гитлеровцами Париже умирал человек, подготовивший экономику России к войне с кайзеровской Германией. Советские историки относятся к Коковцеву более благосклонно, нежели его современники: он обогатил русскую казну золотым запасом, без которого немыслимо сражаться с могучим противником. Правые упрекали Коковцева в недостатке монархизма. Левые критиковали за излишек монархизма. А середина есть: Владимир Николаевич попросту был либерал. Распутин всюду гудел, что «Володя – свой парень», но Коковцев не считал, что «Гриша – свой в доску»! Саблер при встрече с премьером однажды заметил, что Распутин – личный друг царской семьи, вмешиваться в их отношения нельзя, ибо это… семейные дела.

Утонченный аристократ отвечал с вежливым ядом:

– Но существует извечный закон: в монархиях семейные дела закономерно становятся делами государственными.

– Не вмешивайтесь в дела Распутина, – настаивал Саблер.

– Если он не вмешивается в мои, – отвечал Коковцев…

Между тем Распутин надавал в обществе столько авансов о своей дружбе с Володей, что теперь ему ничего не оставалось, как заверить эту дружбу визитом. Однажды поздним вечером, сидя в приемной, Коковцев просматривал длинные списки лиц, чающих у него аудиенции, и холеный палец премьера, полыхая теплым огнем крупного бриллианта в перстне, задержался на колонке списка как раз напротив имени Распутина… Так-так!

– А ведь неглупо придумано, – сказал он. – Бестия знает, что, если вломиться ко мне как Гришка Распутин, я выставлю его пинком. Но я, как премьер, по долгу службы обязан принять всех просителей по списку, и в том числе не могу отказать просителю Распутину только потому, что он… Распутин!

Был февраль, хороший, снежный, морозный.

Распутин пришел.

* * *

Распутин пришел, и Коковцев, ничем не выделяя его из массы просителей, предложил ему сесть… Сказал вежливо:

– Прошу изложить ваше дело касательно до меня.

Далее события развивались стихийным образом.

Распутин сидит. И министр сидит.

Распутин молчит. И министр молчит.

Коковцев, чтобы не тратить времени зря, придвинул к себе отчеты губернских казенных палат, щелкал на счетах, думал… Наконец все-таки не выдержал:

– Так какое же у вас ко мне дело?

– Да нет… я так, – отвечал Гришка, гримасничая; с тщательным вниманием он рассматривал потолок министерского кабинета. – Нет у меня никакого дела, – сознался Распутин.

– Зачем же записывались на прием?

– Посмотреть на вас.

– Ну, посмотрели. Что дальше?

– Теперь вы на меня посмотрите.

Коковцев посмотрел на него и сказал:

– Очень… неприятно!

После долгого молчания Гришка наивно спросил:

– Неужто я такой уж плохой?

– А если вы такой уж хороший, так убирайтесь к себе в Тюменскую область и не лезьте в чужие дела…

Распутин растрезвонил по свету, что именно он провел Коковцева в премьеры и теперь хотел получить с Коковцева хорошей «сдачи». А потому не уходил, хотя ему на дверь было точно указано. Владимир Николаевич отодвинул в сторону иллюстрированную «Искру», в глаза невольно бросилась фотография: голод в Сибири! Под трагическим снимком было написано: «Семья вдовы кр. д. Пуховой Курган. у., идущей на урожай. В запряжке жеребенок по второму году и два мальчика на пристяжке, сзади – старший сын, упавший от истощения». Эта фотография направила мысли Коковцева совсем в другую сторону.

132